сначала он помогал ей.
– Они заключили сделку.
Художница кивает.
– Когда настоящая Лалабелль заболела, Первенец заняла ее место. Она стала Лалабелль, а у Спенсера появился тот, что готов был выполнять его приказы. Настоящая Лалабелль не доверяла ему, они постоянно ссорились. Она отказывалась от ролей, постоянно твердила, что хочет на покой…
– И что было дальше? Почему он так бесится?
– Ну, Первенец тоже ему не доверяла. Он стал жадным. Хотел больше образцов, больше Лалабеллей…
– Ты говорила, что они взяли только тринадцать образцов.
– Тринадцать здоровых образцов. Спенсер в отчаянии… он нечистоплотен, ему плевать, что новые будут плохого качества или что Лалабелль… что это… Процесс получения образцов совсем не легкий.
Я думаю об аппаратах вокруг кровати Лалабелль.
– Что это убьет ее.
Художница судорожно вздыхает.
– Они прятали ее от него. От всех. Они создали новую порцию Портретов, раскидали их по всему городу, чтобы запугать его. Даже я не знала, где настоящая Лалабелль, пока не увидела твою папку. Никто из нас не знал. Мы думали, они заперли ее на вилле за городом.
– Подожди, кто они? Кто знал обо всем? – спрашиваю я и тут хлопаю себя по лбу. – Викинг. Он пас ее, да? И привязался к ней.
– Викинг? Что ты… – спрашивает Художница и вскрикивает, когда я пролетаю через перекресток. – Господи, сбавь скорость!
Я не сбавляю, и на мгновение свет наших фар выхватывает из темноты высокую нескладную фигуру на обочине шоссе. Одна рука с поднятым большим пальцем вытянута вперед. Другая сжимает табличку с надписью «Куда угодно подальше отсюда». На обеих руках ногти глубокого оккультного черного цвета, и глаза Попутчика, клянусь, на секунду вспыхивают в темноте зеленым, как у кошки. Но мы едем слишком быстро, чтобы можно было затормозить, поэтому я лишь сильнее нажимаю на педаль газа.
– Слишком все сложно, – рассеянно говорю я, наблюдая, как мелькает белая разметка. – Все слишком запутанно, тебе не кажется?
– Следи за дорогой!
– Должна быть только одна из нас. В тот момент, когда мы начали множиться, возникли проблемы. Теперь я ее понимаю.
– Ну, а я нет.
– Смотри… если б оригинал умер бы, нас автоматически уничтожили бы, верно? «Митоз» выследил бы нас, всех по очереди, и каждую вывел бы из эксплуатации. Если только… если только мы уже не были бы мертвы. Тринадцать смертей, тринадцать публичных смертей за неделю до ее премьеры. «Медея» никогда не была целью, она была лишь прикрытием. Лалабелль никогда не стремилась отвлечь внимание публики от плохих отзывов – они как раз и были ей нужны, понимаешь? «Медея» была отвлекающим маневром!
– И настоящую Лалабелль в этом хаосе тихонько убрали бы, – говорит Художница и хмурится. – Подожди… «Митоз» собирает тела. Они наверняка бы подняли, что Лалабелль… настоящая Лалабелль не Портрет.
Я открываю рот и тут же закрываю его.
– Ладно… Эта часть мне не очень понятна. Думаю, Первенец могла бы поменять маячки, но кроме этого… Послушай, я уверена, что она нашла бы способ. Суть в другом: при наличии тринадцати тел и при отсутствии оригинала, с которого можно делать копии, Первенец обрела бы свободу.
– Осталась бы одна Лалабелль.
– Но кто сказал, что это должна быть именно она? – говорю я с улыбкой, агрессивно маневрируя и перестраиваясь в потоке и получая в ответ серию возмущенных гудков. Я опять начинаю чувствовать себя самой собой. Все теперь кажется ясным. Я уже и позабыла эту радость, ликование от простоты, ликование от сосредоточенности на чем-то одном.
– Что? – спрашивает Художница, продолжая сжимать ремень безопасности побелевшими пальцами. – Что ты имеешь в виду?
– Она не прекратит преследовать нас, даже если мы уедем. Она отправит за нами еще больше людей, таких как Викинг, или напустит на нас «Митоз». Это должна бы быть ты, разве ты не видишь?
– Нет. Нет…
– Это должна бы быть ты, – продолжаю я, прищурившись глядя на красное мелькание задних фонарей. – Остаться должна ты. Ты – лучшая из нас.
Художница что-то бормочет, а я сворачиваю на съезд к склону горы. Сейчас все по-другому по сравнению с тем разом, когда я ехала вверх над темной долиной. Тогда мне казалось, будто я плыву. Я была на конвейерной ленте. Я была на конвейерной ленте всю свою жизнь. Все эти долгие три дня. Сейчас же машина, которой я управляю, скрипит, и рычит, и стонет. Я нажимаю на педаль газа, и в зеркале заднего вида мелькают мои белые зубы. Я улыбаюсь, как волк, и переключаю передачу.
– Так что? – спрашивает Художница. – Какой план?
– Тебе понравится вид с вершины, – говорю я. – Ты сможешь перевезти сюда все свои вещи. Дом уродливый, но он будет выглядеть лучше, когда ты развесишь свои картины. Можешь подольститься к Спенсеру и убедить его, что будешь сидеть тихо. Скажешь ему, что будешь сниматься во всех сериалах. Он поможет тебе сделать операцию на руках.
– Ты хочешь, чтобы я заняла ее место? – спрашивает Художница и грустно добавляет: – Я не хочу делать операцию на руках.
– Это не больно, – уверяю ее я. – Со временем ты опять будешь играть на рояле.
– Но Лалабелль не играет на рояле, – тихо говорит Художница. – А как же ты? Что будет с тобой?
– Я тебе не нужна. Моя работа будет сделана. – Я лихо прохожу очередной завиток серпантина. Мы взбираемся все выше и выше; у меня в груди нарастает ужасное чувство. Возможно, это облегчение. Возможно.
– Что это значит?
Я молчу. Мы обе знаем, что это значит. Это значит, что ничего не изменилось. Я всегда знала, что умру последней. Я знала это с того момента, когда увидела первый Портрет на автобусной остановке. Я никогда не задавалась вопросом, почему она не убежала. Я знала ответ. Мы – то, что мы делаем, и когда нам нечего делать, мы ничто. Когда моя работа будет закончена, я стану такой же, как она. Бездеятельной. Лишенной цели. Я всегда знала, что последней жизнью, которую я отниму, будет моя собственная.
Возможно, раньше это беспокоило меня – тогда, когда это еще не могло стать